Венерин волос, Михаил Шишкин
Воспоминания вызываются щелчком пальцев. Запах, мелодия, солнечный луч, криво высветивший пылинки в воздухе, кошка, сидящая на прилавке с журналами, воздушные шарики, съёжившиеся от холода на ветру, взрыв смеха.
В детстве многое пробовалось на вкус: инкрустированная льдом дверная ручка, кислые железки тяжелой батарейки, поролон (до сих пор скулы сводит при виде этого гадкого материала).
Мир, ограниченный тремя улицами и парком, там манящие деревья, предательски ломающие ветки которых нанесли немало увечий играющим в индейцев и робин гудов.
Услышал, что сколько-то лет назад пятнадцать республик объединились в Советский Союз. И представилось, что пятнадцать островов блуждали в море, а потом повстречались, обрадовались и слепились в одно целое.
А писатель пользуется не только и не сколько своими воспоминаниями; чаще — чужими. Подслушивает разговоры, плетёт свою паутину, в которую потом попадутся читатели, уводя их в лабиринт навстречу Минотавру. Или к выходу.
Его фантазия манит болотными огоньками, и дыхание учащается, глаза влажнятся от совпадений, хочется кричать: и про меня это тоже, я тоже есть среди строчек, вот, мельком, в третьем ряду, мне не хочется сгинуть. Но кто слышит?
На страницах романа Шишкина эллины встречают чеченцев, полоумная тётка стоит на камне у моря, ветер треплет её розовый дождевик. И вот — поплыла по волнам к горизонту! Прямо на камне.
Легенды смешиваются с бытом и новостями. Тристан и Изольда. Дафнис и Хлоя. Дети родившиеся и в чреве погубленные. Ростов времён Гражданской войны. Певица, малявка, пишущая в дневник про первую любовь. А там — вторая, третья, последняя, смерть. Москва, Париж, Рим.
Мент восстает против Зверя. Толмач в Цюрихе выслушивает истории: одна другой страшнее. Вечный Вавилон, кажется, башня всё выше, а она лишь вширь, и небо отвернулось — сколько раз один и тот же спектакль устраивается.
Шишкин идёт в своих строках за грань понимания вечности: каждое мгновение живо. И ты, плачущая над песочными куличами, которые пинком убил вихрастый мальчишка. И я, смотрящий с тоской в больничный двор, отороченный осенью рыжей. И ты, нежно убаюкивающий ребенка. И ты, жующая в поле травинку, ухмыляясь солнечным зайчиком. Все восстанут, услышав трубы.
А пока — кошка продолжает ловить лапой снежинки на балконе, и если где-то смерть и ад, то где-то — первая любовь и самые сладкие поцелуи. Мир велик и мал одновременно, в слезинке, чертящей дорогу на щеке и в расширяющейся вселенной, чья основная масса: тишина, чернота и пустота.
«Я думала всё время о нашем будущем, и становилось страшно, ведь нельзя влюбиться в первый раз и протащить эту любовь сквозь всю жизнь. Значит, всё когда-то должно закончиться. И снова принималась играть сама с собой в "нет". А потом поняла, что этим только притягиваю несчастья.
Зову к себе, воображая их и боясь. Я действительно сломала себе — не ногу, правда, а руку. Ходила с гипсом на перевязи. Им было хорошо колоть орехи. И даже потом, когда мама умерла, всё так и было, как я придумывала: заснеженное кладбище в сумерках, кто-то сказал: "Пусть земля будет ей пухом!".
Я бросила в яму, в которую её только что опустили, мёрзлый комок песка. Он ударился о крышку гроба жёстко, звонко, подскочил, будто я бросила орех. И когда ты ушел, я выла именно так: как та собака, оставленная замерзать в клетке.
Я вдруг поняла маму — от чего она каждый раз спасалась любовью: от этого леденящего холода. Ведь это невозможно — оставаться наедине с этим вселенским одиночеством, с самой собой. Она должна была каждый день умирать от любви, чтобы не подыхать от страха ледяной клетки.
Я ужасно боялась тебя потерять — и всё время думала о других, которые будут у тебя потом. Кто они такие? Неужели можно больше любить, чем я? Исходила ревностью и завистью — вот они будут вместо меня прижиматься к тебе, как я, целовать тебя, как я, трогать тебя везде, как я.
А потом пришла простая мысль: но ведь они будут только повторять меня. Твоя любовь ко мне будет для них как выкройка. Ты каждый раз будешь любить меня. И когда это поняла, даже перестала их ревновать, они стали чуть ли не родными. Даже немножко мной самой, ведь они также наутро будут пахнуть тобой. То есть это будут совсем не другие, а немножко я. Как если бы мы с тобой не расставались, а встречались снова и снова».
