«Объяли меня воды до души моей…» (洪水はわが魂に及び), Кэндзабуро Оэ
Читаю уже третий раз, и это — новый роман спустя двадцать лет.
В предчувствии конца света в пламени ядерной войны (один из главных страхов японцев; залегший в генах, он гнездится в фильме Акиры Куросавы «Сны») главный герой со своим сыном-аутистом запирается в атомном убежище. Покой нарушает стая подростков, вознамерившихся уничтожить машины и во время Великого Землетрясения сбежать на полуразрушенной яхте в море, чтобы собой ознаменовать старт нового человечества.
Позвоночник книги — суицид, им пропитана почти каждая страница. Ооки Исана — мужчина, назвавший себя поверенным китов и деревьев, прислушивается к песням китов и шелесту деревьев, считая, что человечеству пора сгинуть и уступить место тем, кто плодился и размножался на Земле раньше людей.
Затворничество в бункере, похожем на колокол — метафора крика. Безмолвный набат. Хотят умереть юные «ковбои», пацанва, где-то доставшая оружие, что-то блеющая о превосходстве, неприятии строя и прочей чуши, которой полны молодые головы; они также стремятся к смерти, бычат на неё.
В романе, заполненном маскулинностью, замешанной на нытье, лишь два женских персонажа: жена Исана и малышка Инаго. Жена прорисована резко, штрихами, функция, а не женщина. Смерть. Инаго же: соски, кожа, пушистые волосы, трусики (куда без них), живая и тёплая.
«Объяли меня воды до души моей…» — песнь тем, кто считается себя родившимися не в том месте, теле, времени, семье. Это крик и вызов самой судьбе: я перечеркну то, что мне предначертано, став камикадзе. Священным ветром, чирком искры на небосводе. Кому-то это покажется до слёз красивым, кому-то выспренним и тухлым воплем в толчее мегаполиса, а кто-то пропустит этот чирк, уставившись в телефон..
ЗЫ Не рекомендую, книга чумная и переведена (чувствую) не изящно
